Овен в пути

Глава 1

Прямая и симметричная планировка версальских улиц встречала очередной летний вечер 16 июня. Погода была теплой, воздух наполнен женским щебетанием в летних кафе. Подул легкий ветерок, и из-за угла старинного дома показался кюре. Он размеренно шагал по тротуару, погрузившись в свои мысли. На лбу собрались морщинки, он то улыбался, то снова принимал отрешенный вид. Перебирая деревянные четки под красное дерево, кюре приветливо кивал знакомым и прохожим.

— Здравствуйте, святой отец, — поравнялся с ним упитанный мужичонка с блестящей залысиной. — Подумать только, всего каких-то три лье отделяет нас от столицы, а столько народу!

Широким жестом мужичонка обвел пределы кафе и расстилающейся впереди площади. И впрямь, оставив прежние мысли, кюре заметил особенное оживление. В кафе гнездилась масса народу, площадь постепенно заполнялась разношерстной публикой.

— Говорят, завтра казнь, — продолжил как ни в чем не бывало собеседник.

При этих словах кюре поправил воротничок с жесткой белой вставкой и как-то особенно тяжело сглотнул. Лысеющий мужичонка подумал, что священнослужителю должно быть жарко. Еще бы, ходить в такой вечер в черной сутане! Немного помолчав, он добавил:

— Поделом этой собаке!

Кюре остановился и внимательно посмотрел на едва знакомого ему человека. По телу последнего побежали мурашки.

— Не нам судить того, кто уже и так осужден, — послышался его мягкий баритон.

Кюре на мгновение перестал перебирать четки. Казалось, он смотрел в одно и то же время на человека «из мира», в самую его глубь и сквозь него. Но разобрать мысли священника в эту минуту не смог бы даже и самый искушенный психолог.

Понимая, что в чем-то он не прав, но еще не до конца понимая, в чем именно, мужичонка переступил с ноги на ногу, не осмеливаясь взглянуть обличителю в глаза, и, промямлив что-то вроде «как знать, как знать», поспешил удалиться. Кюре лишь с участием посмотрел ему вслед и снова зашагал, перебирая четки.

Он шел дальше, безмолвно шевеля губами «Отче наш» и про себя подмечая, как сгущается толпа на площади. Вот женщина с сумочкой и в соломенной шляпке спешит за остальными. На ее смазливом личике возникает притворное недовольство, когда ее с гулом опережает свора дворовых ребятишек. Чуть дальше расположилась бригада рабочих: выбрав местечко позатертее, они опрокидывают дешевое винцо с довольно серьезным выражением на лицах.

Но кюре особо не волновал этот заблудший мир с его греховными реками лжи, тирании и сумасбродства. Он уже давно привык с любовью и сочувствием смотреть на весь этот разбойничий вертеп. До возраста Спасителя ему еще целых два года, но он уже успел пообщаться и отпустить грехи многим нарушителям заповедей Божьих, кроме одного — убийцы. И только сегодня ему наконец представится возможность пополнить этот список и завершить первый его круг.

Отпущение грехов… Еще в духовной семинарии он много рассуждал на эту тему, глядя в окно и наблюдая, как пчелы послушно перелетают с цветка на цветок, опыляя каждый и не оставляя без внимания ни один из зеленых стебельков. Он с удовольствием подмечал, что все в этой жизни последовательно и закономерно. Пчелы дают мед, священник — отпущение грехов. Пять «Отче наш», десять раз «50-й псалом», и «Иди с Богом, сын мой». Вот и все дела.

Получив неизгладимую печать священства, кюре рассуждал оптимистично. Ему пророчили сан епископа, и на свой обет безбрачия он смотрел как на некую избранность и причастность к таинствам Божьим, коих в его познаниях накопилось целых пять. Словом, приходская церковь в Версале, проповеди и остальная духовная жизнь вполне его устраивали, радовали и вносили природную последовательность, кроме одной темы, что с годами все больше тревожила его и крутилась вокруг молодого священника, словно назойливая муха.

Каждый вечер перед сном кюре задавал себе один и тот же вопрос. Мог ли он отпускать людские грехи, и если мог, то кто тогда наградил его подобными полномочиями? Кто дал такие привилегии, кто уполномочил? Человек?

В замкнутом лабиринте без входа не было и выхода. Где нет выхода изначально, только вход может послужить таковым. Но что сказал на это Бог, и кто, кроме Иисуса, способен понести все людские грехи на себе? Да, размышлял кюре, огибая версальскую площадь, священники — лишь те пчелы в саду, что опыляют людские сердца. Но крылья их созданы Господом, и только Он способен принять, простить и быть милосердным. Человек — всего лишь инструмент в Его руках, а не сгусток всепоглощающей гордыни, к которой так охотно клонится весомая часть нашей земли.

Тем временем площадь, кафе и волнующий закат остались где-то позади, и только слабые отголоски полупьяных разрумянившихся горожан эхом доносились с соседней улицы. Посмотрев по сторонам и приподняв полу сутаны, кюре перешел улицу под зорким надзором рыжей дворняги с высунутым языком и склонившейся набок мордой. Оказавшись перед массивными дверьми, он с усилием постучал несколько раз. Тишина. Кюре приложил ухо к двери, и только спустя пару минут изнутри послышались уверенные шаги. Дверь, скрипнув, распахнулась, и на пороге показался внушительных габаритов тюремный надзиратель.

— А вот и сам Бенедикт к нам пожаловал, — звякнув связкой ключей на поясе, пробасил он. — Какими судьбами, святой отец?

По всему было видно, что тюремщик особо не верил ни в Бога, ни в черта, а только бы пузо до отвала да арестанты по камерам.

— Тут дело такое, — начал кюре, немного теряясь под нависшим, словно мокрая ива, надзирателем. — Еще днем нашу церковь посетил младший надзиратель, он…

— Знаю, знаю! — перебил отмахнувшись тюремщик. — Я посылал.

Образовалась неловкая пауза. На улице было тихо и безлюдно. Дворняга, поджав хвост и цокая когтями по тротуару, поспешила к центру города в надежде получить лакомые объедки. Надзиратель сдвинул густые брови:

— Что ж, заходи, коль звал.

Кюре даже как-то обрадовался этой своевременной развязке и засеменил во внутренний двор тюрьмы следом за надзирателем. Входная дверь захлопнулась за ними, и сразу же повеяло каким-то пронизывающим холодом. Каменные стены, высокие своды и отполированные полы молчаливо твердили о величии и давно установившемся порядке — здесь было еще тише, чем на улице, за исключением раздававшегося эха шагов. Старшего надзирателя звали Луис. Пройдя молча несколько шагов и предоставляя кюре самому насладиться здешней гармонией, он начал без предисловий:

— На днях к нам поступили два прескверных субъекта. — Надзиратель говорил тоном булочника, в пекарню которого доставили некачественную муку. — Один из них еще куда ни шло. Счастливчик — сегодня наш милостивый Лебрен заменил ему смертный приговор на пожизненное заключение, но вот второй — сущий бес! — Тюремщик сделал ударение на последнем слове и отворил железную калитку, ведущую в следующее помещение, не менее мрачное, чем первое. Кюре едва поспевал за широким шагом Луиса. На его лбу выступили капельки пота. — Ему повезло меньше. Суд отклонил ходатайство о его помиловании, и уже завтра кое-кого будет ждать острый нож Гильотена.

Надзиратель замолчал, наслаждаясь эффектом, который произвел на священника. Вообще Луис находил невыразимое удовольствие пугать других, временами бить, слышать их стоны и видеть, как те страдают. Ежедневно он издевался над заключенными и с каждым разом все изощреннее. Старший надзиратель знал все слабые места осужденных (в основном психологические) и вершил свой суд, на котором не было места адвокатам и судьям, а были только осужденные и те, кто приводил наказание в действие. Но самое главное было то, что надзирателю эти экзекуции с каждым днем нравились все больше, — его пьянили собственные действия, словно убийцу запах крови новой жертвы. Только вот разница была в том, что его в отличие от убийцы не искали жандармы и не ждала скамья подсудимых. Здесь он судья и вершит правый суд.

— Как его имя? — спросил кюре и чихнул в кулачок.

Собственные слова показались ему ничтожными и никому не нужными — даже эхо не сочло нужным должным образом растворить их в немой пустоте. Надзиратель нахмурился.

— Эжен Вейдман. — Он как-то по-особенному вывел эти слова. — По его душу я тебя, собственно, и позвал. Правила требуют, чтобы пресвитер церкви спровадил смертника на тот свет. Помолился, грехи там всякие отпустил, крест поцеловал… Что еще там у вас делают?

Кюре лишь молча кивал на его слова, и тот решил продолжить. Настроение надзирателя было приподнятое — еще бы, не каждый день отрубают головы! Он находил уже сам процесс неким таинством, к которому в этот раз и сам стал причастен.

— Давно пора. Лично я бы ему давно голову отсек. — Луис провел пальцем поперек шеи. — Шесть убийств, один раненый. А виной всему деньги! Корысть движет каждым человеком… только в разной мере. Вот вам и готовый пример состряпан: одному 20 месяцев тюрьмы, другому — пожизненное, а с третьим скоро ты и сам повидаешься.

После этих слов кюре передернуло. Хотя он и старался не подавать виду, внутри него все сопротивлялось и стремилось наружу. Он совсем не хотел оказаться в камере лицом к лицу с опасным убийцей, способным на все что угодно. А может, уйти? Пока не поздно отказаться и бросить эту затею? Все равно этому Эжену уже никто не сможет помочь… Но ноги несли сопротивляющееся тело все дальше, с каждой секундой приближая к неизбежной встрече. Мог ли кюре помешать сложившемуся стечению обстоятельств? Хотел ли? В его светлой голове сейчас бурлил фонтан, из которого лишь частично он улавливал некоторые мысли. Жизнь на земле боролась сейчас с божественным началом, отвергая все за и против. Человек всегда способен сказать себе «нет» и развернуться в противоположном направлении. Если он этого не делает, значит, камень преткновения — тот аспект, который подталкивает его в исходном направлении, — все-таки имеется, и у кюре он был, смертный грех, с которым он был просто обязан столкнуться лично.

Впереди показалась увитая железным плющом лестница. Она вела куда-то вниз. Плохое освещение, затхлый воздух, крыса, прошмыгнувшая вдоль нижней ступеньки. Показался узкий коридор, по обе стороны которого застыли железные дверцы с небольшими отверстиями в решетку. По ту сторону коридора еле слышно кто-то завывал.

— Не обращай внимания, — как ни в чем не бывало предостерег надзиратель. — Это Людвиг. В детстве он любил петь, а сейчас у него потекла крыша.

Кюре изобразил понимание и ускорил бег четок в изрядно вспотевших ладонях. Луис же смело двинулся по коридору, отечески посматривая в окошки камер. Всем своим видом он показывал немое участие. Перед одной из дверей он остановился, пошарил на уровне пояса в поиске ключей и сурово добавил:

— Прибыли. Теперь твоя очередь взывать к Богу. — С этими словами надзиратель сунул ключ в дверной замок и с нажимом стал отпирать камеру.

Сердце забилось в груди кюре, словно у загнанного животного. Он прикрыл глаза, слыша каждый оборот в дверном замке, тяжело вздохнул и, когда на него дохнуло смрадом, который его чутким ноздрям еще не доводилось ощущать, сделал шаг навстречу судьбе.